Око силы. Четвертая трилогия
Время – не препятствие для тех, кто пытается изменить Историю… Тихий, ничем не примечательный 1923 год. Новая экономическая политика, болезнь Вождя, ожидание неизбежных перемен. В Технической группе при одном из отделов ЦК оказались трое молодых людей, демобилизованных из Красной армии. Работа поначалу не кажется сложной и опасной, и только письмо из Румянцевского музея заставило понять, чем действительно им придется заниматься. В эти же дни в секретной тюрьме ожидает расстрела бывший чекист, которому делают предложение, от которого нельзя отказаться. Начинается грандиозная схватка Красных Скорпионов, в которой не считают потери. Привычный ход Истории изменен – товарищ Сталин вынужден подать в отставку. Перед Россией открывается иное Будущее…
Книга «Царь-Космос», входящая в знаменитый цикл «Око Силы», продолжает рассказ о тайной, скрытой от нас истории XX века. Грядущее пытается исправить ошибки Прошлого.
В книге «Генерал-марш» судьбы разных, непохожих людей – Сталина и Куйбышева, Мехлиса и барона Унгерна, Марии Ульяновой и Маруси Климовой – сплелись тугим узлом.
Книга «Век-волкодав» — последняя в цикле «Око Силы». ХХ век, Век-волкодав закончился, но продолжается История.
Глава 2. Местная командировка
Глава 3. Высшая мера
Глава 4. Кандидаты на Чукотку
Глава 5. Сеньгаозеро
Глава 6. Фантомас и его комиссар
Глава 7. Высокое Небо
Глава 8. Ценители трубок
Глава 9. Вольное небо
Глава 10. Сатирусы и не только
Глава 11. Мертвые и живые
Глава 12. Кукушка лесовая
Андрей Валентинов.
Четвертая трилогия
(20-е годы XX века)
– Прошедшее России удивительно, ее настоящее более чем великолепно; что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое пылкое воображение… Так было сказано одним очень умным человеком почти два века назад. Ему не поверили. Напрасно! Это была не констатация, а великое предвидение. Девяносто лет тому мы с вами встретились практически на руинах страны, и вы тоже не поверили мне.
– Немного меньше, Агасфер. Тогда была весна 1922-го по здешнему календарю. «Из России нэповской будет Россия социалистическая», я не забыл. Сейчас суббота 19 марта, 2010 года.[1] Итак, вы считаете свой эксперимент завершенным?
– Вы не изменились, мой друг. «Эксперимент» – скверное слово, сразу вспоминаются лягушки и собачки академика Павлова. Нет! Мы сделали то, что считалось невозможным. За неполный век Россия, может быть, самая несчастливая страна этого мира, стала сама собой, воплотилась, как Абсолютный Разум философа Гегеля, в нынешнюю реальность. Создано идеальное государство, которое управляет идеальным народом. Я не оговорился, именно идеальное, то есть, абсолютно соответствующее собственной природе. Недостатки, неизбежные для всего живого, удачно уравновешиваются достоинствами и дополняют их. Люди счастливы, мой друг и не желают ничего иного. Такого не было уже много столетий. Вот он, ответ, на все ваши сомнения!
– Мы говорим об одной и той же стране, Агасфер?
– Ирония ни к чему. Мы сделали это. Мы – народ России. Я лишь подсказывал, подбрасывал технологии, иногда уточнял курс. Все делали люди по своей доброй воле. Это был их выбор. Лично же я давно ни во что не вмешиваюсь. Счастливая доля прогрессора – великие труды поначалу и легкое завершение работы. Сейчас я больше путешествую, обозреваю сделанное. К счастью, линейность Времени для нас с вами не проблема, поэтому я предпочитаю заглядывать в самое начало, кое-что подправлять, так сказать, наносить заключительные мазки на картину.
– А вы не опасаетесь, что этим займутся другие?
– Если этим займетесь вы, мир просто не выдержит, погибнет. Вы же не столь жестоки! А людям не дано исправлять Время, даже переместившись в минувшее. Всякое изменение неизбежно делает невозможным само перемещение, а значит, блокирует все последствия. Вы можете каждый день убивать свою несовершеннолетнюю бабушку, но возвращаться будете в привычную Историю. Люди это уже поняли, недаром в нынешней счастливой России так часто говорят о том, что История не знает сослагательного наклонения. Такая сознательность, право слово, умиляет.
– Есть иная точка зрения. Вы слыхали об «эффекте запаздывания»? Формула проста: глубина погружения в Прошлое, умноженная на два. Значит, если некий посланец из 2010 года что-то изменит, скажем, в 1920-м, то к 2190-му волна дойдет по текущей реальности и полностью ее изменит. Жернова мелят медленно, зато наверняка.
– Вы с ума сошли, о таком нельзя знать человеку! Это всего лишь теория, хуже – научная ересь. Но если о таком услышат… История уже состоялась, прожиты миллионы жизней, создан Прекрасный Новый мир.
Народная Русь (22 стр.)
А и широко же это сердце, как сине море глубокое.
VI Лес и степь
Стихийная душа русского народа, — как в зеркале отразившаяся со всеми достоинствами и недостатками в памятниках изустного простонародного творчества, сохраненных от забвения трудами пытливых народоведов-собирателей, — во все времена и сроки стремилась на простор. Тесно было ей — могучей — ютиться веки-вечные в насиженном поколениями родном гнезде, — хотя она и была прикована к нему неразрывными цепями кровной любви и всегда, куда бы ее ни закинула судьба, возвращалась к этому «гнезду», — хотя бы только мысленно, если нельзя на деле. Широкий размах был, — как и теперь остается, — неизменно присущ русской душе. Невместно было ей прятаться в норы от веяний внешней жизни, отовсюду наступавшей на нее. Как же ей было не рваться на простор, когда ее обуревала разлитая по всему народному духу силушка богатыря Святогора, не нашедшего на белом свете «тяги земной» и «угрязшаго» в недра Матери-Сырой-Земли. Самобытная в каждом своем проявлении богатырская душа пахаря и в исканий простора оказалась не менее своеобразною. Желанный, он являл ей себя и в живых стенах деревьев — в лесу, и на вольном воздухе безлесной степной равнины, волнующейся, как море синее — ковылем, травой шелковою. «Степь леса не хуже!» — говорит народная Русь, но тут же новым крылатым словцом сама себя оговаривает: «Лес степи не лучше!» и прибавляет к этим двум поговоркам другие, еще более красные. «В степи — простор, в лесу — угодье!», «Где угоже, там и просторно!», «От простора угодья не искать, от угодья — простора!», «На своем угодье — житье просторное!» и т. д. Этими поговорками-присловьями поясняется сближение степного «простора» с лесным «угодьем». «Просторно вольному казаку на белом свете жить: был бы лес-батюшка да степь-матушка!» — подговаривается к ним, что присказка к сказке, речение, подслушанное в жигулевском Поволжье, — в тех местах, где когда-то задавала свой грозный пир понизовая вольница, оторвавшаяся от земли и выливавшая горючую тоску по ней в своих воровских да разбойничьих песнях. И теперь еще хватают за сердце, щемят ретивое свои «удалым» напевом такие песни, как:
С такими словами обращается удалой казак «вор разбойничек» к охранявшей его волю вольную зеленой дубравушке. «Еще станет меня царь-государь спрашивати», — продолжает свою речь удалая песня: «Ты скажи, скажи, детинушка, крестьянской сын, уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал? Еще много ли с тобою было товарищей? Я скажу тебе, надежа православный царь, всю правду, я скажу тебе всю истину: что товарищей у меня было четверо, уж как первой мой товарищ темная ночь, а второй мой товарищ — булатный нож, а как третий товарищ мой — добрый конь, а четвертой мой товарищ — тугой лук, что рассыльщики мои — калены стрелы. Что возговорит надежа православный царь: исполать тебе, детинушка крестьянской сын! Что умел ты воровать, умел ответ держать, я за то тебя, детинушка, пожалую середи поля хоромами высокими, что двумя ли столбами с перекладиной!»… В этой песне разбойник остается все тем же «крестьянским сыном», что и был до своего разбойничества. Слышится в ее словах биение все того же горящего любовью к родной земле, хотя и обагренного кровью, сердца, звучат та же неизменная преданность царю-государю, та же вера в его «правду-праведную».
В других, родственных с этою, песнях воспеваются «леса, лесочки, леса темные», в которых были когда-то разбиты разоренные теперь «станы, станочки, станы теплые». Одна кончается таким заветом зачуявшего смертный час разбойника: «Вы положите меня, братцы, между трех дорог: между киевской, московской, славной муромской; в ногах-то поставьте мне моего коня, в головушки поставьте животворящий крест, в руку правую дайте саблю острую. И пойдет ли, иль поедет кто — остановится, моему кресту животворящему он помолится, моего коня, моего ворона испугается, моего-то меча, меча остраго приужахнется…» Одна песня — задушевнее другой, несмотря на то, что пелись-слагались они в стане разбойничьем, вылетали на светлорусский простор из глубины опаленной грозною тоской груди, на которой тяжким бременем лежали дела душегубные. Вслушиваешься в такую, например, песню и только диву даешься, каким это чудом могли уживаться бок о бок звериная жажда крови и истинно человеческие чувства:
Воспевая леса-дубровушки, русская вольная душа не оставила без хвалебного песенного слова и степь широкую, где приходилось ей размыкивать свою грусть-тоску. «Уж ты, степь моя, степь-раздольице», — льется песня, — «степь широкая, степь Моздокская! Про тебя ли, степь, приготовил я три подарочка молодецкиих: первый дар тебе — удаль смелая, удаль смелая, неуемная; а другой тебе мой подарочек — руки крепкия, богатырския; а уж третий-то мой подарочек — голова буйна разудалая»… и т. д. Прислушиваясь к словам другой песни, слышишь, как шумит ковыль-трава шелковая, как бегут по ней ветры буйные, — видишь, как, припадая грудью к ней, уносит добра-молодца от погони резвоногий конь, о котором сложилась пословица: «Степного коня не объездить на корде!»
— невольно подсказывает сердце слова народного певца, льющиеся могучими свободными волнами из жаждущей вольного простора души.
Но не только притоном воров-разбойников были русские леса и русские степи. Сохранилась о них в народе и другая живучая память — об иных связанных с ними думах, об иного склада людях, об иных былях родной, политой трудовым потом и некупленною к вью земли.
Русский лес… Что может быть загадочнее нашей северной дубровы? Что более подскажет воображению углубляющегося в родную, поросшую быльем, быль русскому человеку? Красота леса бесконечно разнообразна в своем кажущемся однообразии. Она веет могучим дыханием жизни; она дышит ароматом девственной свежести. Она зовет за собою под таинственные своды тенистых деревьев. Она шепчет мягким пошептом трав, расстилает под ноги путнику пестрые цветочные ковры, перекликается звонким щебетом птиц, аукается с возбужденной памятью гулкими голосами седой старины.
Она близка сердцу русского человека — эта могучая красота русского леса, укрывавшего когда-то в себе не одно зверье да птаство, a и наших пращуров-родичей от лютого ворога, с огнем и мечом врывавшегося в родные мирному пахарю пределы, уводившего в полон жен и детей Русской Земли. Памятны сказания родного леса народу-хлеборобу и тем, что под лесною гостеприимной сенью находила свою «любезную мати-пустыню» хоронившаяся от неумолимой бук- вы беспощадных законов «мира сего», искавшая единения с Небом боговдохновенная мечта, исходившая тропами незнаемыми-нетоптаными из затаенных недр бездонно-глубокого сердца народного.
Северный дремучий лес говорит даже своим безмолвием, своей неизреченной тишиной, своими тихими шумами. Он словно воскрешает в русской душе миросозерцание забытых дедов-прадедов, словно подает ей весть о том, что следят за каждым ее вздохом из мрака бесконечности эти переселившиеся в область неведомого пращуры. Под сенью леса как будто пробуждается в этой душе вся былая-отжитая жизнь дышавших одним дыханием с матерью-природою предков — простых сердцем людей неустанного потового-страдного труда и непоколебимо-могучей силы воли. Лесное молчание исполнено шорохов безвестных. Оно помогает хоть одним глазом заглянуть в великую книгу природы, наглухо закрытую для всех не пытающихся припадать на грудь родной матери-земли. И вековечная печаль, и тихий свет радостей, и грозные вспышки стародавних обид, и тайны — несказанные тайны — все это слышится, внемлется сердцу в молчании родных лесов. Пробегает ветер по вершинам старых богатырей, сосен — скрипят-качаются могучие деревья, готовые померяться с грозой-непогодою. Ратует с бурею дремучая лесная крепь, шумит — многошумная, обступает захожего человека, перекликается с ним, перебегает ему дорогу, манит вещими голосами под свою широковетвистую сень, навевает на душу светлые думы о том, что он — этот человек — сын той же матери-природы, взрастившей на своей груди лес, зовущийся таинственным садом Божиим. Лес говорит русскому сердцу не в пример больше, чем море синее, и этот говор откровеннее и понятнее для нас — как все кровное родное… Не следует, ли искать причину этого явления в том, что русский народ-пахарь слишком долгое время был отрезан от своих теперешних семи морей вражьей силою, слишком долго хоронился в родных лесах — со своей народной верою в поруганную пришельцами-ворогами государственную самобытность, ревностно оберегая ее от всякого лихого глаза. Под лесными тиховейными сводами нисходит на уязвленную житейской борьбою душу благодатный, неизреченный покой. Быть может, это и есть то самое чувство, которое вызвало у излюбленного народом-стихопевцем — покинувшего отчий дом и сменявшего царский трон на покой пустынножительства — «младаго царевича Иосафия», умилительные, западающие в сокровенную глубину души слова:
Ковыль — степной “товарищ” людям и животным
Найдич Э. “Конь же лихой не имеет цены” // Найдич Э. Этюды о Лермонтове. — СПб.: Худож. лит., 1994. — С. 199—207.
«Конь же лихой не имеет цены»
Сохранилось более четырехсот картин, акварелей, рисунков, сделанных Лермонтовым. Невольно обращаешь внимание, что на многих из них изображены лошади и всадники.
Нарисованы запряженные тройки, коляски, телеги, всадники-кавалеристы, мчащиеся на конях горцы. Художник стремится передать различные виды движения — от тихой езды до стремительной скачки, породу, норов каждой лошади, любуется их благородной статью, выразительно рисует положение ног, шеи, гривы, хвоста.
Искусствоведы заметили, что мало кому из художников XIX века так удавалось передать движение, скачку, преследование. Ученик Брюллова художник Г. Г. Гагарин, друг Лермонтова, сделал даже две копии с пометкой « d’après Lermontoff » (по Лермонтову) — «Два всадника, стреляющие в горца» и «Джигитовка». Очевидно, Гагарина привлекли экспрессия, динамизм лермонтовской графики.
Обилие коней в изобразительном наследии Лермонтова (они присутствуют также и во многих пейзажах) объясняется жизненными впечатлениями поэта, его отношением к лошадям. Тогда это был почти единственный вид транспорта; лейб-гвардии гусар ежедневно занимался своей лошадью, подобно всем кавалеристам
в гусарских, уланских, кирасирских и кавалергардских полках. На Кавказе поэт увидел, какую огромную роль играет конь в жизни горца. Лермонтов, конечно, знал русский фольклор (былины и песни), ориентальные традиции в изображении коня и всадника, традиции рыцарской западноевропейской народной и книжной словесности.
Обратим внимание на рисунки Лермонтова, где изображены только кони: «Конь на свободе», «Несущийся конь», заключительная виньетка к поэме «Аул Бастунджи», листы из альбома М. А. Урусова, где нарисованы кони, мчащиеся в разных направлениях.
Здесь художник сосредоточен на образе лошади, ее эстетическом восприятии.
Образ скачущего коня, как верно заметил Ираклий Андроников, был вместе с тем символом быстроты и свободы. Вспомним лермонтовского «Узника» (1837):
Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня.
Свобода, сиянье дня, любовь, уносящий всадника из неволи конь — заветные мечты заключенного, а в символическом контексте стихотворения — мечты каждого человека.
Произведения Лермонтова изобилуют описаниями лошадей.
В поэме «Измаил-Бей» (1832):
Конь спотыкается под ним,
Храпит, как будто гибель чует,
И встал. Дивится, слез седок
И видит пропасть пред собою,
А там, на дне ее поток
Во мраке бешеной волною
Шумит.
Конь спасает героя, а потом через силу помогает ему достичь желанного приюта.
А вот сцена гибели коня:
Далеко от сраженья, меж кустов,
Питомец смелый трамских табунов,
Расседланный, хладея постепенно,
Лежал издохший конь, и перед ним,
Участием исполненный живым,
Стоял черкес, соратника лишенный.
Слово «соратник» имеет здесь свой первоначальный смысл: конь — товарищ в бою. Лермонтов знал, что аул Трам в Пятигорье, где происходило действие поэмы, славился породой своих коней.
В поэме «Аул Бастунджи» (1832—1833) целых пять октав посвящено верному коню героя:
Селим седлает верного коня,
Гребенкой медной гриву разбирая.
Горяч и статен конь твой вороной!
Как красный угль, его сверкает око!
Нога стройна, косматый хвост трубой;
И ло́снится хребет его высокой,
Как черный камень, сглаженный волной!
Размашисто скакал он, и кремни,
Как брызги рассыпаяся, трещали
Под звонкими копытами. Они
Сырую землю мерно поражали;
И долго вслед ущелия одни
Друг другу этот звук передавали,
Пока вдали, мгновенный, как симун,
Не скрылся всадник и его скакун.
Как дух изгнанья, быстро он исчез
За пеленой волнистого тумана.
Описания, передающие убранство коня, особенности его характера, телосложения, ходовых качеств отличаются картинностью и точностью.
Они сопоставимы с рисунками Лермонтова, выполнены в том же художественном ключе. Но есть и различие: картина как бы озвучена, усилена поэтическими сравнениями, прямыми характеристиками («товарищ быстроногий» и др.).
Рассказ о смерти коня вплетается в драматическое действие поэмы «Аул Бастунджи»
. К коню в смущенье Акбулат бежит;
Лицо надеждой снова заблистало:
«Спасибо, друг, не позабыл меня».
И гладит он издохшего коня.
Пожалуй, наиболее интересен для нас отрывок из поэмы «Хаджи Абрек» (1833—1834), где всадник разговаривает с конем, называет его «дорогим другом» и даже размышляет не только от своего имени, но объединяя себя и коня местоимением «мы». Завершается фрагмент поэмы строками:
Они почуют издалёка,
Что мы с тобою дети рока!
В поэме конь становится участником происходящего.
Отношение горцев к коню во многом совпадает с авторским.
В произведениях Лермонтова смыкаются бытовые, воинские и фольклорные мотивы.
Приведем одну из самых сильных строф в поэзии Лермонтова:
Блажен, кто посреди нагих степей
Меж дикими воспитан табунами;
Кто приучен был на хребте коней,
Косматых, легких, вольных, как над нами
Златые облака, от ранних дней
Носиться; кто, главой припав на гриву,
Летал, подобно сумрачному диву,
Через пустыню, чувствовал, считал,
Как мерно конь о землю ударял
Копытом звучным и вперед землею
Упругой был кидаем с быстротою.
Эти строки поэмы «Сашка» из финальной ее части.
В 1838 году в журнале «Библиотека для чтения» был напечатан очерк одного из лучших знатоков Востока О. И. Сенковского «Поэзия пустыни», а ранее в «Полярной звезде» появился его прозаический перевод — переделка арабской касыды «Витязь буланого коня» (с примечанием: «Пустынные арабы так страстно любят коней своих и столь ими гордятся, что от масти или имен своих бегунов дают себе прозвища»).
Образ пустыни возник у Лермонтова и в восточном сказании «Три пальмы» («В песчаных степях аравийской земли. »):
И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил молодого коня.
И конь на дыбы поднимался порой,
И прыгал, как барс, пораженный стрелой.
Заметим, что в стихотворении «М. А. Щербатовой» (1840) Лермонтов прибегает к сравнению:
Как ветер пустыни,
И нежат и жгут ее ласки.
В «Споре» (1841) движущиеся войска поднимают пыль:
Веют белые султаны,
Как степной ковыль,
Мчатся пестрые уланы,
Поднимая пыль.
Пыль, поднятая конем, а чаще целым войском, — излюбленный мотив эпоса многих народов. Образ пыли становится иносказанием, символом поездок, деятельной жизни воина. (башкирский «Джангар», киргизский «Манас» и многие другие произведения).
Изображая в «Споре» дряхлый, заснувший Восток, Лермонтов пишет:
Бедуин забыл наезды
Для цветных шатров
И поет, считая звезды,
Про дела отцов.
Тема Востока часто связана у Лермонтова с образами всадника и лошади:
Я знаю, чем утешенный
По звонкой мостовой
Вчера скакал как бешеный
Татарин молодой.
Недаром он красуется
Перед твоим окном
И твой отец любуется
Персидским жеребцом.
(«Свидание», 1841)
Лермонтов сравнивал спину коня с «камнем, сглаженным потоком» («Измаил-Бей»), с «черным камнем, сглаженным волной» («Аул Бастунджи»). Это сравнение заимствовано у Гюго из его сборника «Восточные мотивы» (стихотворение «Прощание Аравитянки»). Это наблюдение сделано в исследовании Э. Дюшена «Поэзия М. Ю. Лермонтова в ее отношении к русской и западноевропейским литературам» (Казань, 1914). В. Э. Вацуро обратил внимание на то, что сравнение было снабжено прозаическим переводом из Му аллахи Тарафы (средневекового поэта Аравии): «Его круп подобен камню в потоке, выглаженному быстротекущей струей». Этот образ, отмечает Вацуро, очень характерен для поэзии пустыни, вместе с тем Лермонтов «синтезирует, объединяет жизненные и литературные впечатления». Однако самое главное заключается в восхищении конем, в восприятии Лермонтовым окружающего мира. Конь для него — одно из чудес природы, существо, радующее человека, помогающее ему.
На фоне русской поэзии своего времени Лермонтов в этом отношении совершенно самобытен.
Пушкин в стихотворениях «Кобылица молодая. » (1828), «Конь» («Песни западных славян», 1833—1835) обращался к иноземным источникам. Причем в обоих стихотворениях внимание сосредоточено не столько на лошади, сколько на отдельных ситуациях: в первом случае — неизбежности смирения, подчинения коня человеку; во втором — на предчувствии конем неотвратимой гибели своего хозяина.
Что касается образов «Медного всадника» и «Мертвых душ» (птица-тройка), то они воспринимаются как символы.
Поэты пушкинского круга упоминали лошадь мимоходом. Так было и в гусарских стихотворениях Дениса Давыдова, и в известных стихотворениях П. А. Вяземского «Коляска», «Дорожная дума», «Еще тройка». В последнем стихотворении из сорока строк только две начальные рисуют тройку.
Бенедиктов в стихотворении «Чудный конь» (1835) дает образ Пегаса:
Конь земной травы не щиплет
И не спит в земной пыли, —
Он все ввысь — и искры сыплет
На холодных чад земли.
В другом стихотворении — «Наездница» (1835) — изображена
. Властелинка над статным животным,
И деве покорен неистовый конь.
Следуя традициям волшебных сказок, П. П. Ершов в поэме «Конек-горбунок» наделил своего героя волшебными свойствами.
В 1837 году, находясь на Кавказе, Лермонтов записал турецкую сказку «Ашик-Кериб», где появляется белый конь, который «летит, как ветер», «быстрее мысли» и переносит героя от Арзиньяна до Тифлиса вместо двух месяцев езды за два дня.
Все остальные кони Лермонтова были вполне реальными, хотя в нескольких произведениях Лермонтов обращался к фольклорным мотивам.
В «Казачьей колыбельной» (1838) «сцена проводов матерью молодого сына-казака, быть может, навеяна довольно распространенным песенным мотивом — проводом
молодца красной девицей или молодой женой, которые стоят у стремени у правого»1.
Добавим, что развернутая картина проводов дана в «Измаил-Бее» (1832):
. Любезный странник, все готово!
Твой конь прекрасен, не страшна
Ему утесов крутизна,
Хоть вырос он в краю далеком;
В нем дикость гордая видна,
И ло́снится его спина,
Как камень, сглаженный потоком;
Как уголь, взор его блестит,
Лишь наклонись — он полетит;
Его я гладила, ласкала,
Чтобы тебя он, путник, спас
От вражей шашки и кинжала
В степи глухой, в недобрый час!
Здесь песенно-фольклорный мотив соединен с подробнейшим описанием коня. Подобное сочетание мы находим в поэме «Демон» (1839). Оно заканчивается трагически:
Скакун лихой, ты господина
Из боя вынес как стрела,
Но злая пуля осетина
Его во мраке догнала!
Фольклорный мотив «конь привозит домой мертвого всадника» в повествовании Лермонтова обогатился чертами, свойственными его индивидуальной художественной манере.
Фольклорные и этнографические начала соединяются в «Герое нашего времени». Лермонтов передает горскую песню:
Золото купит четыре жены,
Конь же лихой не имеет цены:
Он и от вихря в степи не отстанет,
Он не изменит, он не обманет.
Близкий вариант дан Лермонтовым в черкесской песне в «Измаил-Бее».
Конечно, в этом противопоставлении лошади и женщины заключена поэтическая гипербола, но она отражает установление ислама — унижение женщины. Не случайно эта песня была пропета Казбичем, убийцей Белы и ее отца.
В народном горском эпосе обычно восхищение красотой женщины идет рядом с признанием чудесных свойств коня. Это подтверждает высказывание Максима Максимыча («Герой нашего времени): «Как теперь гляжу на эту лошадь: вороная, как смоль, ноги — струнки, и глаза не хуже, чем у Бэлы».
Печорину принадлежат слова о девушке в повести «Тамань»: «Она была далеко не красавица, но я имею свои предубеждения также насчет красоты. В ней было много породы. порода в женщинах и лошадях великое дело. »
Фраза Печорина о внешности княжны Мери вызвала замечание Грушницкого: «Ты говоришь об хорошенькой женщине, как об английской лошади».
Офицер, от имени которого идет рассказ в романе «Герой нашего времени», дает портрет Печорина: «Несмотря на светлый цвет волос, усы его и брови черные — признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади».
Лошадь в «Герое нашего времени» упоминается не только в сравнениях, но и занимает определенное место в сюжете «Бэлы» (Карагёз), в отдельных эпизодах романа. Наиболее примечательна из них скачка Печорина из Кисловодска в Пятигорск за уехавшей Верой: «Я беспощадно погонял измученного коня, который, хрипя и весь в пене, мчал меня по каменистой дороге. Но вдруг, поднимаясь из небольшого оврага, при выезде из гор, на крутом повороте он грянул на землю. Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод — напрасно; едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы, чрез несколько минут он издох. »
На другой день Печорин «узнал близ дороги труп коня; седло было снято — вероятно проезжим казаком — и вместо седла на спине его сидели два ворона. — Я вздохнул и отвернулся».
Эти строки свидетельствуют, что даже в самых значительных произведениях Лермонтов не может обойти образ лошади, проявляя свою привязанность к ней и сочувствие как к дорогому живому существу. Это видно и в письме Лермонтова к Е. А. Арсеньевой. В апреле 1836 года он пишет ей из Царского Села: «Лошади мои вышли, башкирки, так сносны, что чуда, до Петербурга скачу — а приеду, они и не вспотели; а большими парой, особенно одной все любуются, — они так выправились, что ожидать нельзя было».
18 октября 1835 года Арсеньева писала по поводу подготовки этих лошадей к отправке: «. лошадей тройку тебе купила, и говорят, как птицы летят, они одной породы с буланой и цвет одинакой, только черный ремень на спине и черные гривы, забыла, как их называют, домашних лошадей шесть, выбирай любых. »
Богатая и любящая своего внука Арсеньева не скупилась на покупку хороших лошадей. В апреле 1836 года Лермонтов писал ей: «Лошадь у генерала я еще не купил, а уже говорил ему об этом, и он согласен». Речь шла о генерале М. Г. Хомутове и принадлежащем ему одном из лучших в лейб-гвардии гусарском полку коне Парадёре. Вскоре Лермонтов сообщил Арсеньевой: «Я на днях купил лошадь у генерала и прошу вас, если есть деньги, прислать мне 1580 рублей; лошадь славная и стоит больше, а цена эта не велика».
Образы лошадей в произведениях Лермонтова, изображение поэтом их повадок и настроений, взаимоотношений коня и всадника делают его предшественником литературы, где конь становится главным героем. Назовем в этом ряду «Холстомера» (с подзаголовком «История лошади») Л. Н. Толстого, «Изумруда» А. И. Куприна, стихотворения Есенина «Табун», «Пантократор», «Сорокоуст», Маяковского «Хорошее отношение к лошадям», Слуцкого «Лошади в океане», стихотворения о лошадях Велемира Хлебникова, из которых самое удивительное перекликается с представлением Лермонтова о коне как о чуде, о высокой ценности природы:
Когда умирают кони — дышат,
Когда умирают травы — сохнут,
Когда умирают солнца — они гаснут,
Когда умирают люди — поют песни.
Хочется завершить этюд словами И. Бабеля в повести «История одной лошади»: «Нас потрясали одни страсти. Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони».
1 Мендельсон Н. М. Народные мотивы поэзии Лермонтова // Венок Лермонтова. М.; Пг., 1914. С. 194.
Иван Комлев: Ковыль
Здесь есть возможность читать онлайн «Иван Комлев: Ковыль» — ознакомительный отрывок электронной книги, а после прочтения отрывка купить полную версию. В некоторых случаях присутствует краткое содержание. Город: Москва, год выпуска: 2016, ISBN: 978-5-4444-8472-2, издательство: Литагент Вече, категория: Современная проза / на русском языке. Описание произведения, (предисловие) а так же отзывы посетителей доступны на портале. Библиотека «Либ Кат» — LibCat.ru создана для любителей полистать хорошую книжку и предлагает широкий выбор жанров:
Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
- 60
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- Описание
- Другие книги автора
- Правообладателям
- Похожие книги
Ковыль: краткое содержание, описание и аннотация
Предлагаем к чтению аннотацию, описание, краткое содержание или предисловие (зависит от того, что написал сам автор книги «Ковыль»). Если вы не нашли необходимую информацию о книге — напишите в комментариях, мы постараемся отыскать её.
Иван Комлев: другие книги автора
Кто написал Ковыль? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
Эта книга опубликована на нашем сайте на правах партнёрской программы ЛитРес (litres.ru) и содержит только ознакомительный отрывок. Если Вы против её размещения, пожалуйста, направьте Вашу жалобу на info@libcat.ru или заполните форму обратной связи.
Ковыль — читать онлайн ознакомительный отрывок
Ниже представлен текст книги, разбитый по страницам. Система сохранения места последней прочитанной страницы, позволяет с удобством читать онлайн бесплатно книгу «Ковыль», без необходимости каждый раз заново искать на чём Вы остановились. Поставьте закладку, и сможете в любой момент перейти на страницу, на которой закончили чтение.
– Погоди ты! – дошло до него, когда он уже был в дверях. – Вот чумной!
Она догнала его, повернула к себе – бесцеремонно и одновременно ласково, словно мать – взрыва не произошло. Настасья подтолкнула его к прилавку, и он увидел на нём плоскую жестяную банку, блестящую, размером с блюдце, на ней несколько кусочков пилёного сахара, а рядом – совсем небольшой кулёк с квадратиками печенья.
– Оголодал? – она сунула ему прямо в зубы один такой квадратик. – Похрусти. «Второй фронт».
– Пусть товарищ лейтенант завтра забежит, – Настасья заглянула Серёжке в лицо, и он увидел в её больших серо-зелёных глазах глубокую, как омут, тоску. Такие глаза, случалось, бывали у матери, когда она думала, что дети её спят. – Карточка пусть у меня будет, я заранее отоварю или обменяю. Сумочки у тебя никакой нет?
Серёжкино сердце перевернулось. Ему стало жаль Настасью, он подумал, что Вахрамеева, может быть, уже нет в городе, и чуть не ляпнул: «Лейтенант уезжает».
Но что-то случилось с ним – галета распухла в горле и помешала, или полной уверенности в том, что лейтенанту назначено куда-то ехать, не было – он промолчал. И стыдно ему было своей вспышки; тогда, в миг озверения, сознание ему распорола мысль: самому добыть продуктов! Где и как он их возьмёт, Серёжка в ту минуту не представлял, но что возьмёт – знал совершенно точно.
Низко склонив голову, Серёжка достал из-за пазухи холщовую тряпицу, в которую когда-то мать завернула ему в дорогу припас: горбушку хлеба, луковицу, соль и ломтик сбережённого от глаз Нюрки и Мишука сала. Теперь он сам завернул в тряпицу банку, на которой было написано, что это сельдь маринованная тихоокеанская – неслыханная роскошь! – сахар и кулёк с галетами. Он решил, как бы туго ему ни пришлось, продукты принести домой, в подарок матери: от самого начала войны ничего подобного в деревне даже не видели; мать как-то говорила, что селёдка ей во сне снится.
Спрятал своё богатство под рубахой, поверх ватника подпоясался ремнём; кожаный брючный ремень – единственная добротная вещь, которая не износилась у Серёжки, – оставил ему отец, уходя на фронт.
Всё. Делать в городе Серёжке было больше нечего, он рассчитался с городом, а город, чем мог, отплатил ему.
Дорогу домой Серёжка знал приблизительно. Главное – выбраться на другой конец города, а дальше – по тракту, которым их привезли, пока не увидишь в стороне большую деревню Семёновку – от неё до Ждановки недалеко, восемь километров.
Когда Серёжка, путаясь в незнакомых улицах и переулках, миновал наконец железнодорожный вокзал, пересёк пути, вышел на окраину и нашёл тракт, он засомневался: день клонился к вечеру, стало ещё холоднее, уходить от жилья было страшно.
Вспомнились разговоры о дезертирах, которые иногда объявляются в тылу – днями прячутся по лесам и балкам, а ночью выходят к жилью, чтобы раздобыть себе пищу и одежду; горе тому, кто окажется у них на пути!
Но хуже дезертиров – волки. Дезертиров мало, да и ловят их, а волков расплодилось много, и никто за ними не охотится. «Гитлеровские пособники», – сказал о волках Назар Евсеич, председатель, когда ранней весной нашли колхозницы в поле, на том месте, где брали солому, два подшитых валенка со страшно торчащими из них обглоданными костями. Валенки признала старуха Бокова, она посылала их своей сестре, которая намеревалась уехать подальше от фронта, но так и не появилась в деревне и на письма перестала отвечать; уезжала от войны, а война, оказалось, всюду рыщет, только в другом обличье.
После того случая деревенские много думали, как им избавиться от напасти, но ничего не придумали. Степь велика, за волками не угонишься. Кабы не было других забот, то извели бы серых, а то как война началась, работы стало невпроворот и всякие беды навалились. И хворь, и вши, и скотина болеет… Дед Задорожный ходил однажды в Пустой лог, отыскал там среди зарослей боярышника, шиповника и прочей дурной травы волчье логово, сумел добыть из него три серых сердитых комочка, запихнул в мешок. Волчица его не тронула, он её и не видел, только потом целую неделю немногим уцелевшим в деревне собакам по ночам покоя не было.
А «пособников» не убыло, разбойничали они всё нахальнее: задрали колхозную корову прямо на глазах у пастуха. Ружьё бы на них хорошее или лучше автомат. Но автоматы, конечно, против фашистов нужны.
…Серёжка уже хотел было попроситься к кому-нибудь ночевать, остановился, осмотрелся. Дома стояли редко по улице, как в деревне, с такими же огородами, обнесёнными жердяными изгородями, чтобы не заходила скотина, и с широкими по-деревенски дворами. Но ворота перед домами были непривычно высокими и прочными, закрытыми наглухо – людей не видно, будто они вымерли или попрятались от нежданных гостей. Серёжке даже почудилось, что из-за плотного забора следит за ним настороженный припухший глаз.
Ковыль — степной “товарищ” людям и животным
Несли его среди беженцев, среди повозок, и матери протягивали к нему детей.
Принесли назад и бережно поставили опять на повозку. Кожух раскрыл рот, чтоб заговорить, и все ахнули, как будто увидели его в первый раз:
«Та у его глаза сыни!»
Нет, не закричали, потому что не умели назвать словами свои ощущения, а у него глаза действительно оказались голубые, ласковые и улыбались милой детской улыбкой, — не закричали так, а закричали:
— Уррра-а-а нашему батькови. Нэхай живе. Пидемо за им на край свита. Будемо биться за совитску власть. Будемо биться с панами, с генералами, с ахвицерьём.
А он ласково смотрел на них голубыми глазами, а в сердце выжигалось огненным клеймом:
«Нэма у меня ни отца, ни матери, ни жены, ни братьев, ни близких, ни родни, тильки одни эти, которых вывел я из смерти. Я, я вывел. А таких миллионы, и округ их шеи петля, и буду биться за их. Тут мой отец, дом, мать, жена, дети. Я, я, я спас от смерти тысячи, десятки тысяч людей. Я спас от смерти в страшном положении. »
Выжигалось огненно в сердце, а уста говорили:
Но не успел сказать. Раздвигая толпу солдат направо-налево, бурно рвалась матросская масса. Всюду круглились шапочки, трепетали ленты. Могуче работая локтями, лилась матросская лавина все ближе и ближе к повозке.
Кожух спокойно глядел на них серыми, с отблеском стали, глазами, и лицо железное, и стиснутые челюсти.
Уже близко, уже тонкий слой расталкиваемых солдат только отделяет. Вот наводнили все кругом; всюду, куда ни глянешь, круглые шапочки, и ленты полощутся, и, как остров, темнеет повозка, а на ней — Кожух.
Здоровенный, плечистый матрос, весь увешанный ручными бомбами, двумя револьверами, патронташем, ухватился за повозку. Она накренилась, затрещала. Влез, стал рядом с Кожухом, снял круглую шапочку, махнул лентами, и хриповато-осипший голос, — в котором и морской ветер, и соленый простор, и удаль, и пьянство, и беспутная жизнь, — разнёсся до самых краев:
— Товарищи. Вот мы, матросы, революционеры, каемся, виноваты пред Кожухом и пред вами. Чинили мы ему всякий вред, когда он спасал народ, просто сказать, пакостили ему, не помогали, критиковали, а теперь видим — неправильно поступали. От всех матросов, которые тут собрались, низко кланяемся товарищу Кожуху и говорим сердечно: «Виноваты, не серчай на нас».
Такими же просоленными морскими голосами гаркнула матросская братва:
— Виноваты, товарищ Кожух, виноваты, не серчай!
Сотни дюжих рук сволокли его и стали отчаянно кидать. Кожух высоко взлетал, падал, скрывался в руках, опять взлетал — и степь, и небо, и люди шли колесом.
«Пропал, — всю требуху, сукины сыны, вывернут!»
А от края до края потрясающе гремело:
— Уррра-а-а-а-а нашему батькови. уррра-а-а-а-а.
Когда опять поставили на повозку, Кожух слегка шатался, а глаза голубые сузились, улыбаются хитрой улыбкой.
«Ось, собаки брехливые, выкрутылысь. А попадись в другом мисти, шкуру слустють. »
А громко сказал своим железным, слегка проржавевшим голосом:
— Хто старое помяне, того по потылице.
— Го-го-го. хха-ха-ха. Урра-а-а.
Много ораторов дожидаются своей очереди. Каждый несет самое важное, самое главное, и если он не скажет, так всё рухнет. А громада слушает. Слышат те, которые густо разлились вокруг повозки. Дальше долетают только отдельные обрывки, а по краям ничего не слышно, но все одинаково жадно, вытянув шею, наставив ухо, слушают. Бабы суют ребятишкам пустую грудь, либо торопливо покачиваются с ними, похлопывая, и тянут шеи, боком наставляя ухо.
И странно, хотя не слышат или хватают с пятого на десятое, но в конце концов схватывают главное.
— Слышь, чехословаки до самой до Москвы навалились, а им там морды дуже набилы, у Сибирь побиглы.
— Паны сызнову заворушилысь, землю им отдай.
— Поцилуй мени у зад, и тоди нэ отдам.
— Слыхал, Панасюк: в России Красна Армия.
— Та красна: и штани красны, и рубаха красна, и шапка красна, сзаду, спереду, скрозь красный, як рак варёный.
— Тай ей-бо! Зараз аратор балакав.
— И я слыхав: солдатив там вже нэма, — вси красноармейцами прозываються.
— Мабуть, и нам красни штани выдадуть?
— И дуже, балакають, строго — дисциплина.
— Тай куды дущей, як у нас: як батько схотив всыпать пид шкуру, вси, як взнузданнии, стали ходить. Гля: як идуть в шеренге — аж як по нитке. А по станицам проходилы, никто вид нас не плакав, не стонав.
Перекидывались, хватая у ораторов обрывки, не умея высказать, но чувствуя, что, отрезанные неизмеримыми степями, непроходимыми горами, дремучими лесами, они творили — пусть в неохватимо меньшем размере, — но то самое, что творили там, в России, в мировом, — творили здесь, голодные, голые, босые, без материальных средств, без какой бы то ни было помощи. Сами. Не понимали, но чувствовали и не умели это выразить.
До самой до синевы вечера, сменяя друг друга, говорили ораторы; по мере того как они рассказывали, у всех нарастало ощущение неохватимого счастья неразрывности с той громадой, которую они знают и не знают и которая зовется Советской Россией.
Неисчислимо блестят в темноте костры, так же неисчислимы над ними звезды.
Тихонько подымается озаренный дымок. Солдаты в лохмотьях, женщины в лохмотьях, старики, дети сидят кругом костров, сидят усталые.
Как на засеянном небе тает дымчатый след, так над всей громадой людей неощутимым утомлением замирает порыв острой радости. В этой мягкой темноте, в отсвете костров, в этом бесчисленном людском море погасает мягкая улыбка, — тихонько наплывает сон.
Костры гаснут. Тишина. Синяя ночь.
ГОРОД В СТЕПИ
Вон уж в степи голубой
Город встает золотой.
I
Степь, по которой от края до края протянулись сухие сизые тени, еще пышущая неостывшим жаром, молча глядела в белесо-мутную сухую мглу.
За дальним курганом — красное, усталое, осовелое солнце, скорбное и измученное после буйно-палящего, не знавшего отдыха дня.
Полегли спать насвистевшиеся, набегавшиеся за день суслики. Не плавали кругами распластанные коршуны; не висели в воздухе внимательно трепещущие кобчики; не стрекотали на все лады кузнечики, степные музыканты, которых понимает и любит только степь.
Последние тени сливались, да мгла глядела, слепая, необъятная, да за курганом тускнело мертвое зарево. А на кургане стояла конная фигура, черно вырезываясь на мертвеющем закате. Нельзя было разобрать, женщина или мужчина сидел на лошади. Только голова в мохнатой калмыцкой шапке была внимательно повернута в ту сторону, где за краем тухла кровавая полоса.
Неподвижно чернела лошадь. Неподвижно чернела фигура степного жителя. Неподвижна была беззвучно прислушивающаяся степь.
Давно забытые времена, о которых и память стерлась, быть может, так же на кургане чернела конная фигура, и носился орлиный клекот, и рыскал степной зверь, и смутно волновался седой ковыль, и вольно над степным простором неслись победные гортанные крики.
Молчала степь, и неподвижно чернела повернутая голова, тух закат, мертвенно и смутно стояла ничего не таящая белесая сухая мгла.
И когда над темным краем земли осталась узко кровавившаяся полоска, готовая затянуться, лошадь, вздернутая поводьями, шевельнулась, спустилась с кургана и не спеша, покачивая молчаливую фигуру, стала тонуть в той стороне, где уже давно стояла ночь.
И потонула. Сухая, шершавая, потрескавшаяся земля жадно поглотила звук копыт.
Принесся издалека не крик, а гудящий, грубый, ровный голос, — медный, тяжелый голос. Он принесся с той стороны, где все еще упрямо не хотела потухнуть кровавая полоска, где еще маячили очертания, и долго стоял, не похожий ни на один степной звук, чуждый тишине, задумчивому ночному безмолвию, потонувшему степному простору, чуждый степной жизни, наивной, бедной, но самобытной, не похожий ни на что.
Фразы из фильма «А зори здесь тихие»”
«А зори здесь тихие» — советский двухсерийный художественный фильм, снятый в 1972 году по одноимённой повести Бориса Васильева режиссёром Станиславом Ростоцким.
Я мокрая до самых… В общем, вам по пояс будет.
А главное — детишек могла бы нарожать, а они бы внуков и правнуков. И не оборвалась бы ниточка… А они по этой ниточке ножом.
Эх, бабы-бабы. Мужику война — это как зайцу курево, а уж вам-то…
А что до трусости, так ее не было. Трусость, девчата, только во втором бою видно, а это растерянность, просто от неопытности. Верно, боец Четвертак? Слезы и сопли утереть приказываю.
Хорошо хоть мокриц не развели. Всем чистить оружие и на совесть!
В уставе что сказано? Командир ведь это не только военачальник, он еще и воспитателем быть обязан.
Тут слева и справа трясина — маму позвать не успеете.
Военнослужащим женского пола разрешается сушить белье на всех фронтах. Именно в целях маскировки.
Спасибо тебе, младший сержант, за секундочку, что мне дала. За ту секундочку до гробовой доски положено водкой поить.
Вытряхивайся в распоряжение штаба!
Преступили они законы человеческие и тем самым сами вне всяких законов оказались.
Да какой я вам теперь товарищ старшина, сестренки. Я вам вроде как брат родной, так зовите Федот или просто Федя, как маманя звала. Имечко-то у меня не круглое, ну да уж какое есть.
Не в цацки играем. О живых думать надо. На войне только этот закон. Приказываю надеть сапоги.
И вечный бой. Покой нам только снится.
Мы на кордоне совсем одни жили. Отец лесник был. Мне мама всегда говорила: «Ты верь, доченька, верь. Может и придет оно завтра, счастье-то, не обойдет тебя стороной».
И вечный бой. Покой нам только снится. Сквозь кровь и пыль летит, летит степная кобылица и мнет ковыль.
На миру и смерть красна.
Звери они о двух руках, о двух ногах, лютые звери — фашисты, одно слово.
Не дается она, без платка-то…
Граната без запала — кусок железа. Булыжник — и тот больше стоит.
С немцем хорошо издали воевать. Пока вы свои карабинчики передернете, он из вас сито сделает.
Война ведь это не просто — кто кого перестреляет, война — это кто кого передумает.
Тут привыкнуть надо — душой зачерстветь.
Ты верь, Лиза, обязательно верь. Может, и верно счастье-то рядом ходит… И придет оно к тебе завтра. Только обратной дороги к нему нет.
В солдатской жизни баня — первое удовольствие.
Это тебе не казаки-разбойники, это война.
А тебе, Васков, я пришлю таких, которые от самогонки и юбок нос воротят живее, чем ты.
Я между прочим, товарищ старший сержант, очень нервная. И терять мне нечего!
А вот насчет того, что они тоже люди — это я как-то не подумал.
— Ой, Женька, ты русалка!
— У тебя кожа прозрачная, хоть скульптуру лепи.
— Такую фигуру в обмундирование паковать!
— А вы шлите непьющих. Непьющих, и чтобы на счет женского полу…
— Зенитчики, между прочим, по хатам жили.
— Так то — зенитчики, а мы — зенитчицы.
— Глупостей не надо делать даже со скуки.
— Ты зачем от награды отказалась?
— У меня свой личный счет имеется.
— Кстати, о помещеньице-то побеспокойтесь.
— Кустов поблизости не наблюдается.
— А у меня в конце четвертого класса медведь отца заломал.
— При чем здесь медведь?
— Я старшой. Окромя меня семь ртов. Пришлось образование закончить. А у них поди у всех по десять классов. От десяти четыре, будет шесть. Выходит я от них набольше отстал, чем сам имею. Не могу я с ними, товариц майор, отправьте меня на передовую.
— Нет, правда, девчат, а чем комендант не мужик? Надо его по жребию разыграть.
— Да ну, бродит по деревне пенек замшелый, в запасе двадцать слов, да и те из устава. Несерьезно.
— А то окопались тут, да еще командуете.
— Это хто окопалси? Это он окопался? Да из его еще подсчитаешь, шашнадцать осколков не вынутые. Да ты на его грудь глянь — почище, чем у тебя будет. Побольше блестит. Окопалси!
— Попали! Попали! Так их, девоньки, так!
— Вот когда моя работа началась.
— Что ж они сразу по двум бьют — дурёхи. В один надо было целить, в один!
— Указывает! Девки воюют, а ты, как таракан, в щель забился — герой. Ты туда иди, к ним. Чего середь баб растопырился?
— Помолчи! На войне у каждого свое место.
— Хорошее белье — моя слабость.
— Вот оденешь эту слабость — я влеплю тебе наряд вне очереди.
А.С. Пушкин. Песнь о Вещем Олеге
Пушкин А.С.
Песнь о вещем Олеге
Это издание открывает серию пособий, в которых представлены материалы преподавателей,
работающих в классической гимназии при ГЛК в течение многих лет .
Текст Пушкина снабжен подробным историко-литературным комментарием и иллюстрациями,
а также сопровождается предисловием для ученика и послесловием для учителя. Эти материалы
подготовлены преподавателем гимназии Александровой Н.В. Книга рекомендована
как методическое пособие на уроках литературы и истории для совместной работы педагогов
и учащихся гимназий и средних школ.
ГЛК, 2005
Обложка, 31 стр.
Цена 90 р.
Как ныне [1] сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хозарам [2] :
Их села и нивы [3] за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам.
С дружиной [4] своей, в цареградской броне [5] ,
Князь по полю [6] едет на верном коне.
Из темного леса, навстречу ему,
Идет вдохновенный кудесник [7],
Покорный Перуну [8] старик одному,
Заветов [9] грядущего [10] вестник,
В мольбах и гаданьях проведший свой век.
И к мудрому старцу подъехал Олег.
«Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
Могильной засыплюсь землею?
Открой мне всю правду, не бойся меня:
В награду любого возьмешь ты коня».
«Волхвы [11] не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе [12] .
Запомни же ныне ты слово мое:
Воителю слава — отрада;
Победой прославлено имя твое;
Твой щит на вратах Цареграда [13];
И волны, и суша покорны тебе;
Завидует недруг столь дивной судьбе.
И синего моря обманчивый вал
В часы роковой [14] непогоды
И пращ [15], и стрела, и лукавый кинжал
Щадят победителя годы.
Под грозной броней ты не ведаешь ран;
Незримый хранитель могущему [16] дан.
Твой конь не боится опасных трудов;
Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
То мчится по бранному полю [17],
И холод и сеча [18] ему ничего:
Но примешь ты смерть от коня своего.»
Олег усмехнулся; однако чело [19]
И взор омрачилися думой,
В молчаньи, рукой опершись на седло,
С коня он слезает угрюмый;
И верного друга прощальной рукой
И гладит, и треплет по шее крутой.
«Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
Расстаться настало нам время:
Теперь отдыхай; уж не ступит нога
В твое позлащенное [20] стремя [21].
Прощай, утешайся, да помни меня.
Вы, отроки-други [22], возьмите коня!
Покройте попоной, мохнатым ковром;
В мой луг под устцы отведите;
Купайте, кормите отборным зерном,
Водой ключевою поите».
И отроки тотчас с конем отошли,
А князю другого коня подвели.
Пирует с дружиною вещий Олег
При звоне веселом стакана.
И кудри их белы, как утренний снег
Над славной главою кургана [23].
Они поминают прошедшие дни
И битвы, где вместе рубились они.
«А где мой товарищ, промолвил Олег;
Скажите, где конь мой ретивый [24]?
Здоров ли? Все так же ль легок его бег?
Все тот же ль он бурный, игривый?»
И внемлет ответу: на холме крутом
Давно уж почил непробудным он сном [25].
Могучий Олег головою поник
И думает: «Что же гаданье?
Кудесник, ты лживый, безумный старик!
Презреть бы твое предсказанье!
Мой конь и доныне носил бы меня.»
И хочет увидеть он кости коня.
Вот едет могучий Олег со двора.
С ним Игорь и знатные гости.
И видят, на холме, у брега Днепра,
Лежат благородные кости;
Их моют дожди, засыпает их пыль,
И ветер волнует над ними ковыль [26].
Князь тихо на череп коня наступил
И молвил: «Спи, друг одинокий!
Твой старый хозяин тебя пережил,
На тризне [27], уже недалекой,
Не ты под секирой ковыль обагришь
И жаркою кровью мой прах напоишь [28]!
Так вот где таилась погибель моя!
Мне смертию кость угрожала!»
Из мертвой главы гробовая змея
Шипя, между тем выползала;
Как черная лента вкруг ног обвилась:
И вскрикнул внезапно ужаленный князь.
Ковши круговые [29] запенясь шипят
На тризне плачевной Олега:
Князь Игорь и Ольга [30] на холме сидят;
Дружина пирует у брега;
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.
[1] Ныне — старинное слово, как и многие слова, что еще встретятся нам в этом стихотворении; оно значит «теперь, сейчас». И в наше время говорят «отныне» («от сегодняшнего дня») , «нынешний» («который существует сейчас»).
[2] Хозары (теперь говорят «хазары») жили в степях, в нижнем течении реки Волги (посмотри на карту). Здесь, на Волге, стояла столица хазар — город Итиль. У славян были князья, а у хазар — каганы, поэтому и государство их называют Хазарский каганат. Некоторые племена славян сначала платили дань хазарам, но Олег воевал с хазарами и стал сам собирать дань с этих славян.
[3] Нивы — это засеянные хлебом поля; слово «поле» во времена древней Руси означало совсем другое — «степь», «степные пространства», где жили степные народы — хазары и другие.
[4] Дружина — воины, которые всегда были при князе и служили ему; вместе с князем они сражались, вместе жили при его дворе, участвовали в княжеских пирах. Князь должен был снабжать свою дружину всем необходимым — оружием, конями, — кормить дружинников, делиться с ними воинской добычей.
[5] «В цареградской броне». — «Броня» — это воинские доспехи. У Олега броня была «цареградская» — значит, привезена из Царьграда.
[6] По полю ехал. — Олег ехал не по полю, где сеют хлеб, а по степи (смотри примечание к слову «нивы») .
[7] Кудесник — волшебник; это слово родственно словам «чудо», «чудесный». Чтобы понять, что это был за кудесник, нужно посмотреть объяснения к словам «волхвы» и «Перун».
[8] Перун — божество древних славян; они верили в то, что Перун — могучий повелитель грозы и грома. Перуна почитали у старого дуба или на специальных местах — капищах, где горел священный огонь. Такое капище археологи раскопали недалеко от Новгорода.
[9] Завет — от слова «завещать», что значит «обещать». Кудесник знал то, что «завещали». «обещали» на будущее боги, в которых он верил. Он был «вестником» этих заветов, то есть «вещал» о будущем, предсказывал будущее.
[10] Грядущее — будущее, от слова «грядёт» — «будет», «настанет».
[11] Волхвы — служители древних славянских богов. «Кудесник» и был таким волхвом.
[12] «Вижу твой жребий на светлом челе». — «Жребий» — «судьба». Жеребьями славяне называли дощечки, на которых гадали о судьбе. «Чело» — это лоб; само слово «человек» произошло от этого старинного слова. Значит, старец как бы «читал» судьбу на лбу у человека. Мы тоже говорим что-то подобное: «У тебя на лбу написано».
[13] «Твой щит на вратах Цареграда». — Летописи рассказывают о том, как Олег отправился в поход на Царьград. Царьград тогда был столицей империи, то есть очень большого и сильного государства. Его называют «Византийской империей», или просто «Византией», потому что когда-то на месте великого Царьграда стоял небольшой греческий город Византий. Сами греки называли свою столицу «Константинополь», что значит «город Константина», — а Константин был знаменитым императором, который и сделал этот город столицей. Византия была страной христиан; — пройдет несколько десятилетий после Олега, и отсюда на Русь также придет христианская вера, приедут мастера — строители храмов и иконописцы. Но пока что Олег идет на Царьград войной, и в его ладьях — множество воинов. Нелегким был путь вниз по Днепру: путь преграждали пороги — острые камни торчали из воды, грозили кораблям. Но вот подошли ладьи к цареградским берегам. Испугался император, обещал богатый выкуп русскому князю, чтобы увел он свое войско. По преданию, в знак победы Олег прибил свой щит на ворота осажденного города, — потому кудесник и говорит ему: «Твой щит на вратах Цареграда».
[14] Роковой — от слова «рок», что значит «судьба», скорее даже — «страшная, неотвратимая судьба». «Роковой» — значит, предвещающий судьбу.
[15] Пращ — теперь обычно говорят «праща». Праща — это древнее оружие, которым метали камни: камень вкладывался в ремень, который раскручивали и с силой запускали этот камень.
[16] Могущий — могучий.
[17] По бранному полю — по полю битвы. «Бранное» — от слова «брань», то есть «битва», сражение».
[18] Сеча — битва. Во время сражения «секутся» мечами, отсюда слово «сеча».
[19] Чело — смотри примечание 2 на стр….
[20] Позлащенное — позолоченное (наше слово «золото» — старинное «злато»; отсюда «позлатить» вместо «позолотить», «позлащенное» вместо «позолоченное».
[21] Стремя прикрепляется к седлу, чтобы была опора для ноги. В древности стремена делали из железа, бронзы или серебра. Княжеские стремена, конечно, были дороже и богаче украшены.
[22] Отроки-други. — Слово «отрок» значило «мальчик». Здесь «отроки» — самые молодые члены дружины, которые еще не стали настоящими воинами; они служили старшим дружинникам, ухаживали за конями.
[23] Курган. — В древности многие народы насыпали над могилами холмы — курганы. Курганы славян, раскопанные археологами, многое рассказывают о тех временах: здесь находят оружие воинов, украшения женщин, посуду и другие вещи, по которым можно судить и о жизни древних славян, и об их верованиях.
[24] Ретивый — от слова «реть» («состязание») . «Ретивый» конь — значит «резвый», «быстрый».
[25] Почил непробудным он сном — умер.
[26] Ковыль — степная трава с очень длинными гибкими колосьями, покрытыми белёсым пухом. Когда дуют ветры, ковыль колышется — и по степи как будто бегут серебристые волны.
[27] Тризна — пир в честь погибшего воина над его курганом. Во время тризны не только пировали, но и устраивали военные игры. Если воины сидят «на тризне плачевной Олега» — это значит, что они только что похоронили его.
[28] «Не ты под секирой ковыль обагришь
И жаркою кровью мой прах напоишь!» — Речь идет о том, что, когда погибал воин, вместе с ним в могилу клали его коня. Слова «ковыль обагришь» означают, что конь прольет кровь на ковыль, и ковыль станет багровым, то есть красным. Секира — древнее оружие, похожее на плоский топор на длинной рукояти.
[29] Ковши круговые. — Был древний обычай пить на пиру из ковшей, передавая их по кругу, что означало единство собравшихся людей.
[30] Князь Игорь и Ольга. — После Олега, как рассказывает летопись, в Киеве княжил Игорь — сын Рюрика. После гибели Игоря правила его жена — Ольга, потому что сын Игоря был еще мал. Летописные предания об Ольге очень драматичны — о том, как она мстила за смерть князя Игоря, о том, как ездила в Царьград. Она прославилась тем , что первой из киевских правителей приняла крещение в христианскую веру, и потому причислена к лику святых.
